Весна и лето 1830 года

6 мая 1830 года было официально объявлено о помолвке Пушкина и Гончаровой. Но свадьба постоянно откладывалась - Наталья Ивановна Гончарова не хотела выдавать дочь без приданого, однако денег у разорённой семьи не было. В августе того же года умер дядя Пушкина, Василий Львович . Свадьба была снова отсрочена из-за траура, и Пушкин 31 августа выехал из Москвы в Болдино , чтобы вступить во владение близлежащей деревней Кистёнево, выделенной ему по случаю женитьбы отцом . Перед отъездом Пушкин поссорился с будущей тёщей и в письме, написанном под влиянием объяснения с ней, объявил, что Наталья Николаевна «совершенно свободна», он же женится только на ней или не женится никогда.

Болдино

Усадьба Пушкиных в Большом Болдине

В Болдино Пушкин приехал 3 сентября, рассчитывая за месяц управиться с делами. Поначалу он опасался, что лучшая рабочая пора (обыкновенно осенью он много писал) должна быть заполнена хлопотами по введению во владение и закладу Кистенёва . Эпидемия холеры нарушила его планы - из-за карантина он задержался на три месяца, которые стали одним из самых плодотворных периодов в его творчестве.

Отражением его тревог стали появившиеся вскоре после приезда « » и « » («Безумных лет угасшее веселье…») . Вскоре, однако, письмо невесты вернуло ему утраченное душевное равновесие. Своему другу и издателю Плетнёву Пушкин сообщил, что, в своём «премиленьком письме» она «обещает выдти за меня и без приданого» и зовёт его в Москву . Дела по Кистенёву были переданы канцелярскому служащему, и поэт, уверенный, что Гончаровы покинули холерную Москву, уже известил друга, что появится там не ранее, чем через месяц.

Осень 1830 года стала для Пушкина временем подведения итогов. Уже в своём послании родителям с извещением о помолвке (6-11 апреля 1830) он писал, что начинается новый период; о том же он говорит Плетнёву уже из Болдино: «Доселе он я - а тут он будет мы. Шутка!» (XIV, 113,29 сентября 1830). Перемены в личной жизни совпали с началом нового этапа литературной деятельности. Заключительную главу «Евгения Онегина » поэт открывает ретроспективной картиной своего творчества, символически представив его развитие через «смену обликов Музы», а направление своей литературной эволюции, по словам Благого , как «движение через романтизм к реализму, от „поэзии“ к „прозе“» .

В первых числах октября Пушкин попытался уехать из Болдино, но ему не удалось преодолеть карантинные оцепления.

5 декабря 1830 года Пушкин вернулся с третьей попытки в ещё окружённую холерными карантинами Москву. 9 декабря Пушкин писал Плетнёву:

Скажу тебе (за тайну) что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 [гл<авы>] последние главы Онегина, 8-ую и 9-ую, совсем готовые в печать. Повесть писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий, имянно: Скупой Рыцарь, Моцарт и Салиери, Пир во время Чумы, и Д.<он> Жуан. Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не всё: (Весьма секретное) Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется - и которые напечатаем также Anonyme.

Проза

Повести Белкина

Маленькие трагедии

Рукой Пушкина в ноябре 1830 года написан список драматических произведений, созданных в Болдино, к которым он добавил «Домик в Коломне»:

I. «Окт.» (то есть Октавы - «Домик в Коломне»). II. «Скупой». III. «Сальери». IV. «Д. Г.» (Дон Гуан-«Каменный гость»). V. «Plague»* («Пир во время чумы»).

Критические статьи

Положение, сложившееся в российском литературном мире к началу 1830-х годов, изоляция, в которой оказались сотрудники «Литературной газеты » и, особенно, обострившиеся отношения с Булгариным - всё это заставило Пушкина впервые обратиться к литературной полемике и подвергнуть переоценке все свои важные произведения («Руслан и Людмила », «Евгений Онегин », «Граф Нулин », «Полтава »). 2 октября, после неудачной попытки вырваться в Москву, он начинает свои заметки: «Нынче в несносные часы карантинного заключения, не имея с собою ни книг, ни товарища, вздумал я для препровождения времени писать опровержение на все критики, которые мог только припомнить, и собственные замечания на собственные же сочинения» . В распоряжении Пушкина не было ни газет, ни журналов, однако, он, по-видимому, помнил все полученные им значимые критические отзывы. Пушкин писал два больших литературно-критических цикла для «Литературной газеты», но все статьи остались неопубликованными, так как 15 ноября 1830 года издание газеты было приостановлено.

В киноискусстве

Болдинская осень (фильм), 1999 год

В изобразительном искусстве

офорты Э. Х. Насибулина «Болдинская осень».

Примечания

Комментарии

Литература

  • Ахматова А. Болдинская осень (8-я глава «Онегина<»>) // Ахматова А. О Пушкине: Статьи и заметки. Л., 1977.
  • Беляк Н. В., Виролайнен М. Н. «Маленькие трагедии» как культурный эпос новоевропейской истории: (Судьба личности - судьба культуры) // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). - Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1991. - Т. 14. - С. 73-96.
  • Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826-1830). - М.: Советский писатель, 1967. - 723 с.
  • Головин, В. В. «Барышня-крестьянка»: почему Баратынский «ржал и бился» [Текст] / В. В. Головин // Русская литература. – 2011. – № 2. – C. 119-135. http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=yRwEPo-s8Zo%3d&tabid=10358
  • Елифёрова М. Почему «ржал» Баратынский? в ст. Шекспировские сюжеты, пересказанные Белкиным // Вопросы литературы . 2003. № 1. http://magazines.russ.ru/voplit/2003/1/mel.html
  • Краснобородько Т. И. Болдинские полемические заметки Пушкина: (Из наблюдений над рукописями) // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом). - Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1991. - Т. 14. - С. 163-176.
  • Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960-1990; «Евгений Онегин»: Комментарий. - СПб.: Искусство-СПБ, 1995. - С. 21-184.
  • Смольников И. Ф. Болдинская осень. - Л.: Детская литература , 1986. - 142 с.

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "Болдинская осень" в других словарях:

    - «БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ», Россия, Аквариум / Ленфильм, 1999, цв., 9 мин. Новелла. По мотивам одноименного рассказа Виктора Ерофеева. В ролях: Андрей Краско (см. КРАСКО Андрей Иванович), Иван Краско (см. КРАСКО Иван Иванович), Михаил Уржумцев (см.… … Энциклопедия кино

    Разг. Особо плодотворный творческий период в жизни. /i> В основе выражения осень 1830 г., которую А. С. Пушкин провёл в деревне Болдино, где много и плодотворно работал. Янин 2003, 36 …

    Болдинская осень - Б олдинская осень (также: период особого творческого подъема) … Русский орфографический словарь

    БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ - 1999, 12 мин., цв., к/ст «Ленфильм», студия «Аквариум», Госкино РФ. жанр: философская драма. реж. Александр Рогожкин, сц. Александр Рогожкин (по повести Виктора Ерофеева), опер. Андрей Жегалов, худ. Владимир Карташов, зв. Игорь Терехов. В… … Ленфильм. Аннотированный каталог фильмов (1918-2003)

    Болдинская осень - (в биографии А. С. Пушкина; о периоде особого творческого подъёма) … Орфографический словарь русского языка

    С осени закормлен. Прост. Шутл. О человеке, который отказывается от пищи, ест плохо, не имеет аппетита. Ф 1, 198; Подюков 1989, 80. Бабья осень. Сиб. Тёплые солнечные дни в начале осени. ФСС, 127. Болдинская осень. Разг. Особо плодотворный… … Большой словарь русских поговорок

    - (сокр. ЮРСП) объединение литераторов г. Одесса и Одесской области, а также писателей, связанных с литературой города. Основные цели работы ЮРСП это сплочение рядов русскоязычных писателей региона, актуализация русскоязычного… … Википедия

    В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Сидоренко. Вениамин Георгиевич Сидоренко … Википедия

    Запрос «Пушкин» перенаправляется сюда; см. также другие значения. Александр Сергеевич Пушкин Александр … Википедия

    Русский писатель, основатель новой русской литературы. Родился в семье небогатого дворянина, потомка старинного боярского рода. Правнук (по материнской линии) абиссинца А. П. Ганнибала,… … Большая советская энциклопедия

Книги

  • Зима, весна, лето и Болдинская осень. Жизнь А. С. Пушкина в 1830 году , Валентин Осипов , Документально-беллетризированная хроника жизни и творчества А. С. Пушкина в 1830 году впервые воссоединяет события необычайно насыщенного года, когда зимой поэт сталпервым редактором… Издатель:

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Первые месяцы семейной жизни он провел с женой в Москве, сняв квартиру на Арбате.


В мае 1831 г. молодые Пушкины переехали в Царское Село, где юный Пушкин жил лицеистом. Здесь написана «Сказка о царе Салтане», 5 октября – «Письмо Онегина к Татьяне». С средины октября 1831 г. и уже до конца жизни Пушкин с семьей живет в Петербурге. В период с 1832 по 1836 годы у Пушкиных рождается четверо детей: два сына и две дочери.

Вторая болдинская осень (1833)

18 августа 1833 г., получив официальное разрешение, поэт выехал в Казанскую и Оренбургскую губернии для собирания материалов о восстании Емельяна Пугачева в 1773-1775 гг. На обратном пути он заехал в Болдино, где оставался с 1 октября до середины ноября. И вновь небывалый взлет вдохновения посещает поэта. В этот период написаны:


«История Пугачева»;

Поэмы «Анджело» и «Медный всадник»;

Повесть «Пиковая дама»;

«Сказка о рыбаке и рыбке», «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»;

Стихотворение «Осень»;

Переводы баллад Мицкевича «Будрыс и его сыновья», «Воевода».

«Пиковая дама» (1833 г.)

История началась зимней ночью, с разговора за картами. Молодой инженер Германн, который с удовольствием наблюдал за игрой, но сам играть не садился, стал объектом шуток других игроков. Германн объяснил, что, хоть игра его и увлекает, он слишком беден, чтобы рисковать, и «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде обрести излишнее». Тогда один из гостей, молодой дворянин Томский, заинтриговал присутствующих, намекнув, что с его бабушкой, графиней Анной Федотовной, связана некая тайна: она давно не играет. В ответ на расспросы он рассказал увлекательную историю.


Много лет тому назад его бабушка блистала в Париже, слыла московской Венерой. Однажды она попала в неприятности: крупно проигравшись в карты герцогу Орлеанскому, не могла вернуть долг, поскольку ее муж, возмущенный суммой проигрыша, отказался оплачивать его. Тогда бабушка Томского пошла к графу Сен-Жермену, обладателю загадочной репутации: говорили, что он изобрел жизненный эликсир и философский камень. Другие над ним смеялись, считая шарлатаном, однако графиня знала, что граф очень богат и надеялась на его помощь. Сен-Жермен на ее просьбу ответил, что поможет ей, но не деньгами… а отыграться. Он открыл ей тайну верных трех карт, поставив на которые проиграть невозможно. Графиня поехала в Версаль и отыгралась у герцога полностью. С тех пор она больше не играла.


История эта вызвала сомнения у друзей Томского. В доказательство он напомнил им другую историю – Чаплицкого, который «умер в нищете, промотав миллионы». Однажды в юности Чаплицкий проиграл около трехсот тысяч и совершенно отчаялся. Тогда графиня Анна Федотовна пожалела его и открыла тайну трех карт, велев поставить их одну за другой, отыграться и впредь больше не играть никогда. Чаплицкий сделал все, как она сказала, полностью отыгрался и остался еще в выигрыше.


Гости разошлись, но рассказ о тайне старой графини не шел у Германа из головы. Сам он был обладателем маленького капитала, который отец – обрусевший немец – оставил ему. Герман мечтал о большем. В голову настойчиво приходили мысли о таком легком способе разбогатеть – всего лишь узнать тайну трех карт! В своих думах, блуждая по ночному Петербургу, Герман не заметил как вышел к дому старой графини. Он остановился и стал смотреть в окна. В одном из них показалась черноволосая головка девушки, Лизаветы Ивановны, воспитанницы старой графини. Это подтолкнуло Германа к дальнейшим действиям.


Воспитанница старой графини Лизавета Ивановна была несчастна и ждала избавителя от своей доли. А доля ее заключалась в том, что она терпела придирки графини по поводу всего на свете: плохой погоды, плохого романа, количества сахара в чае. В свете ее не замечали. Она была самолюбива и страдала от своего положения.

Когда Лиза увидела под окном молодого офицера, который смотрел на нее, приходя под окно каждый день, все чувства ее были взволнованы. Первый шаг Германа был дерзким: он написал Лизе письмо с признанием в любви. Сопротивление девушки было недолгим: спустя короткое время девушка уже согласилась на ночное свидание и объяснила Герману, как попасть в дом незамеченным. Тому только того и надо было. Пробравшись в дом, молодой человек прячется, но не в комнате Лизы, а за ширмами в кабинете старой графини.

Когда графиня вернулась с бала, служанки переодели ее и покинули комнату. Германн вышел к ней и умолял раскрыть ему секрет трех карт. Анна Федоровна ответила, что это была лишь шутка, тогда молодой человек пригрозил ей пистолетом. Графиня подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела, потом покатилась навзничь и замерла. Она умерла.


После этого Германн поднялся в комнату к Лизе и все ей рассказал. Лиза поняла, что все его ухаживания были лишь предлогом подобраться ближе к старой графине. Раскаяние за смерть ее благодетельнице наполнило душу девушки. Герману же раскаяние чуждо, он переживает лишь о том, что тайна умерла вместе со старухой. Лиза показывает Герману тайный выход из дома через кабинет старой графини.


Хоть Герман и равнодушен к смерти, вызванной его угрозой, он полон предрассудков, а потому считает, что должен попросить прощения перед усопшей, чтобы избежать неприятных последствий. Он явился на отпевание. Когда он подошел к гробу, ему показалось, что «мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом». Юноша отступил назад и упал. В это же самое время Лиза упала в обморок. Эти странные события немного сбили торжественный настрой похорон, где никто даже не плакал: покойница была очень стара, и родные и так считали ее отжившей. Германн был сильно расстроен, он много выпил за обедом в трактире и, придя домой, заснул. Глубокой ночью он проснулся, ему привиделась графиня. Она сказала, что явилась против своей воли, но ей велено исполнить его желание. Старуха сообщила, что подряд выиграют тройка, семерка и туз. Но он не должен ставить в сутки больше чем на одну карту и всю жизнь потом не должен играть. А смерть свою графиня обещала простить юноше, если он женится на Лизе. С этими словами она исчезла.

Тройка, семерка и туз стали мучить воображение Германа, являясь ему в разных образах. Он страстно желал воспользоваться тайной, которую с таким трудом разузнал. И вот ему представился случай. В Москве составилось общество богатых игроков под председательством опытного и уважаемого всеми игрока Чекалинского. Один из друзей привел Германа к нему.

Германн сел играть против Чекалинского, поставил на тройку сорок семь тысяч и выиграл. Столь крупная игра сразу же привлекла к нему общее внимание. На следующий день Германн поставил на семерку весь свой предыдущий выигрыш и, когда выпала его карта, получил девяносто четыре тысячи.

Следующим вечером Германна уже все ожидали. Руки Чекалинского дрожали, когда он метал банк. Герман поставил весь свой вчерашний выигрыш и взял карту. Выпал туз. Германн решил, что он опять выиграл, но услышал ласковый голос Чекалинского: «дама ваша убита!» Перевернув свою карту, Герман с ужасом убедился, что поставил не на туза, а на пиковую даму. Он не верил своим глазам. «В эту минуту пиковая дама прищурилась и усмехнулась». И молодой человек в ужасе узнал в ней старую графиню.

Германн сошел с ума. Его поместили в семнадцатую палату Обуховской больницы, где он без конца повторяет: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!»

Лиза вышла замуж за очень любезного молодого человека с порядочным состоянием, сына управляющего старой графини.

Отрывки из повести «Пиковая дама»
Гл. II (о положении Лизы)

Лизавета Ивановна осталась одна: она оставила работу и стала глядеть в окно. Вскоре на одной стороне улицы из-за угольного дома показался молодой офицер. Румянец покрыл ее щеки: она принялась опять за работу и наклонила голову над самой канвою. В это время вошла графиня, совсем одетая.

– Прикажи, Лизанька, – сказала она, – карету закладывать, и поедем прогуляться.

Лизанька встала из-за пяльцев и стала убирать свою работу.

– Что ты, мать моя! глуха, что ли! – закричала графиня. – Вели скорей закладывать карету.

– Сейчас! – отвечала тихо барышня и побежала в переднюю.

Слуга вошел и подал графине книги от князя Павла Александровича.

– Хорошо! Благодарить, – сказала графиня. – Лизанька, Лизанька! да куда ж ты бежишь?

– Одеваться.

– Успеешь, матушка. Сиди здесь. Раскрой-ка первый том; читай вслух…

Барышня взяла книгу и прочла несколько строк.

– Громче! – сказала графиня. – Что с тобою, мать моя? с голосу спала, что ли?.. Погоди: подвинь мне скамеечку, ближе… ну!

Лизавета Ивановна прочла еще две страницы. Графиня зевнула.

– Брось эту книгу, – сказала она, – что за вздор! Отошли это князю Павлу и вели благодарить… Да что ж карета?

– Карета готова, – сказала Лизавета Ивановна, взглянув на улицу.

– Что ж ты не одета? – сказала графиня, – всегда надобно тебя ждать! Это, матушка, несносно.

Лиза побежала в свою комнату. Не прошло двух минут, графиня начала звонить изо всей мочи. Три девушки вбежали в одну дверь, а камердинер в другую.

– Что это вас не докличешься? – сказала им графиня. – Сказать Лизавете Ивановне, что я ее жду.

Лизавета Ивановна вошла в капоте и в шляпке.

– Наконец, мать моя! – сказала графиня. – Что за наряды! Зачем это?.. кого прельщать?.. А какова погода? – кажется, ветер.

– Никак нет-с, ваше сиятельство! очень тихо-с! – отвечал камердинер.

– Вы всегда говорите наобум! Отворите форточку. Так и есть: ветер! и прехолодный! Отложить карету! Лизанька, мы не поедем: нечего было наряжаться.

«И вот моя жизнь!» – подумала Лизавета Ивановна.

В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи? Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо. Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала, что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху. Лизавета Ивановна была домашней мученицею. Она разливала чай и получала выговоры за лишний расход сахара; она вслух читала романы и виновата была во всех ошибках автора; она сопровождала графиню в ее прогулках и отвечала за погоду и за мостовую. Ей было назначено жалованье, которое никогда не доплачивали; а между тем требовали от нее, чтоб она одета была, как и все, то есть как очень немногие. В свете играла она самую жалкую роль. Все ее знали и никто не замечал; на балах она танцевала только тогда, как недоставало vis-à-vis3
Леруа (франц.).

И дамы брали ее под руку всякий раз, как им нужно было идти в уборную поправить что-нибудь в своем наряде. Она была самолюбива, живо чувствовала свое положение и глядела кругом себя, – с нетерпением ожидая избавителя; но молодые люди, расчетливые в ветреном своем тщеславии, не удостоивали ее внимания, хотя Лизавета Ивановна была сто раз милее наглых и холодных невест, около которых они увивались. Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать в бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, зеркальце и крашеная кровать и где сальная свеча темно горела в медном шандале!

Гл. III (Герман проникает в спальню к графине)

Германн пошел за ширмы. За ними стояла маленькая железная кровать; справа находилась дверь, ведущая в кабинет; слева, другая – в коридор. Германн ее отворил, увидел узкую, витую лестницу, которая вела в комнату бедной воспитанницы… Но он воротился и вошел в темный кабинет.

Время шло медленно. Все было тихо. В гостиной пробило двенадцать; по всем комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать, – все умолкло опять. Германн стоял, прислонясь к холодной печке. Он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но необходимое. Часы пробили первый и второй час утра, – и он услышал дальний стук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и остановилась. Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса, и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в вольтеровы кресла. Германн глядел в щелку: Лизавета Ивановна прошла мимо его. Германн услышал ее торопливые шаги по ступеням ее лестницы. В сердце его отозвалось нечто похожее на угрызение совести и снова умолкло. Он окаменел.

Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с нее чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной головы. Булавки дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром, упало к ее распухлым ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств ее туалета; наконец графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом наряде, более свойственном ее старости, она казалась менее ужасна и безобразна.

Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она села у окна в вольтеровы кресла и отослала горничных. Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма.

Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина.

– Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь! – сказал он внятным и тихим голосом. – Я не имею намерения вредить вам; я пришел умолять вас об одной милости.

Старуха молча смотрела на него и, казалось, его не слыхала. Германн вообразил, что она глуха, и, наклонясь над самым ее ухом, повторил ей то же самое. Старуха молчала по-прежнему.

– Вы можете, – продолжал Германн, – составить счастие моей жизни, и оно ничего не будет вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду…

Германн остановился. Графиня, казалось, поняла, чего от нее требовали; казалось, она искала слов для своего ответа.

– Это была шутка, – сказала она наконец, – клянусь вам! это была шутка!

– Этим нечего шутить, – возразил сердито Германн. – Вспомните Чаплицкого, которому помогли вы отыграться.

Графиня видимо смутилась. Черты ее изобразили сильное движение души, но она скоро впала в прежнюю бесчувственность.

– Можете ли вы, – продолжал Германн, – назначить мне эти три верные карты?

Графиня молчала; Германн продолжал:

– Для кого вам беречь вашу тайну? Для внуков? Они богаты и без того; они же не знают и цены деньгам. Моту не помогут ваши три карты. Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете, несмотря ни на какие демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для меня не пропадут. Ну!..

Он остановился и с трепетом ожидал ее ответа. Графиня молчала; Германн стал на колени.

– Если когда-нибудь, – сказал он, – сердце ваше знало чувство любви, если вы помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче новорожденного сына, если что-нибудь человеческое билось когда-нибудь в груди вашей, то умоляю вас чувствами супруги, любовницы, матери, – всем, что ни есть святого в жизни, – не откажите мне в моей просьбе! – откройте мне вашу тайну! – что вам в ней?.. Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором… Подумайте: вы стары; жить вам уж недолго, – я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне только вашу тайну. Подумайте, что счастие человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и будут ее чтить, как святыню…

Старуха не отвечала ни слова.

Германн встал.

– Старая ведьма! – сказал он, стиснув зубы, – так я ж заставлю тебя отвечать…

С этим словом он вынул из кармана пистолет. При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима.

– Перестаньте ребячиться, – сказал Германн, взяв ее руку. – Спрашиваю в последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? – да или нет?

Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла.


Каждое новое произведение Пушкина обязательно подвергалось цензуре, что удлиняло издательский процесс и немало беспокоило Пушкина, ведь писательство было единственным источником его дохода. Содержание семьи, материальная помощь родителям, сестре и беспомощному в денежных вопросах брату требовали постоянно денег. К 1836 году общий долг Пушкина правительству накопился до 45000 рублей.

Поэту не по силам нести расходы на жизнь в Петербурге. После того как в мае 1835 г. Пушкин провел 4 дня в селах Михайловском и Тригорском, он подает Бенкендорфу прошение об отъезде с семьей в деревню на 3-4 года, чтобы заняться литературным трудом и ограничить расходы в столице. В ответ на просьбу ему была выдана ссуда в размере 30000 рублей и разрешен четырехмесячный отпуск.

Этот отпуск не помог Пушкину преодолеть подавленное настроение и прийти в спокойное состояние. Два неполных месяца провел он в Михайловском. Самое известное стихотворение этого периода – «…Вновь я посетил».

Вновь я посетил… (1835)


…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор – и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я – но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах.
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет – уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора.
Вот холм лесистый, над которым часто
Я сиживал недвижим – и глядел
На озеро, воспоминая с грустью
Иные берега, иные волны…
Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно, синея, стелется широко;
Через его неведомые воды
Плывет рыбак и тянет за собой
Убогий невод. По брегам отлогим
Рассеяны деревни – там за ними
Скривилась мельница, насилу крылья
Ворочая при ветре…
На границе
Владений дедовских, на месте том,
Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны
Стоят – одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко, – здесь, когда их мимо
Я проезжал верхом при свете лунном,
Знакомым шумом шорох их вершин
Меня приветствовал. По той дороге
Теперь поехал я и пред собою
Увидел их опять. Они всё те же,
Все тот же их, знакомый уху шорох –
Но около корней их устарелых
(Где некогда все было пусто, голо)
Теперь младая роща разрослась,
Зеленая семья; кусты теснятся
Под сенью их как дети. А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ,
Как старый холостяк, и вкруг него
По-прежнему все пусто.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.

Это задумчивое стихотворение знаменует переломный момент в судьбе поэта. Удалившись от света, он смог обдумать свое положение и поразмышлять о будущем.

Эпиграммы и вольнолюбивые стихи постоянно обостряли его отношения с власть имущими. Поэт всю свою недолгую жизнь находился под надзором – и тайным, и явным. Сам государь, конечно, неодобрительно относился к чересчур смелым взглядам поэта, хоть и ценил его талант. Незадолго до поездки в Михайловское он пожаловал Пушкину титул камер-юнкера, который по возрасту больше подошел бы 20-летнему юноше. Новое звание позволяло Пушкину сопровождать в выходах в свет жену, признанную красавицу. Наталья обожала светские увеселения и посещала все балы, даже несмотря на то, что все пять лет супружества с Пушкиным была постоянно беременна: четверо детей появились на свет один за одним.

Пожалование нового титула поэт воспринял как насмешку, и это тоже была одна из причин удаления в родовое поместье. Пушкин мечтал удалиться от света и провести в Михайловском остаток своей жизни. Но не прошло и полутора лет, как он погиб на дуэли, и мечта осталась жить лишь в поэтических строках.

Так, данное произведение является не только подведением итогов, но и прощанием с прекрасной природой родных мест. Михайловское и вообще – жизнь на лоне природы – символизирует для Пушкина отказ от светских условностей, пороков. Устав от оков – надзора, цензуры, бремени долгов – поэт мечтал об истинной свободе и возвращении в лоно природы. Всю свою жизнь он черпает силы для творчества именно в Михайловском, поэтому принимает окончательное решение поселиться в «родных пенатах», которому, к сожалению, так и не суждено будет реализоваться.


В конце 1835 года Пушкин обратился к Бенкендорфу с просьбой об издании собственного журнала «Современник», первый том которого вышел уже 11 апреля 1836 г. Расширяя свои литературные горизонты научной и журналистской деятельностью, Пушкин рос как профессионал, в то время как современники недооценивали этот момент, считая, что Пушкин оставил творчество и занимается журналистикой для заработка.

Упреки критики, потеря контакта с читателем не могли не подавлять поэта, внутренняя жизнь которого была часто непонятна даже близким друзьям. Лишь смерть, открывшая доступ к его рукописям, показала, что среди них «есть красоты удивительной, вовсе новых и духом, и формою. Все последние пиесы отличаются… силою и глубиною! Он только что созревал» (Е.А. Баратынский ).

Последним крупным произведением Пушкина была повесть «Капитанская дочка» – «нечто вроде «Онегина» в прозе» (В.Г. Белинский ). Это эпическое и психологическое, может быть, лучшее во всей прозе Пушкина произведение создавалось с 1833 г. параллельно с «Историей Пугачева» и было закончено в лицейскую годовщину 19 октября 1836 г.

Много говорят и пишут о болдинской осени, ассоциируя это выражение с знаменитым и популярным русским поэтом и писателем Александром Сергеевичем Пушкиным. И действительно, это понятие напрямую связано с творчеством Пушкина. Но, все-таки, что такое болдинская осень? Коротко рассмотрим главные мысли на эту тему.

Болдинская осень - это самый плодотворный и продуктивный период в творческой жизни Александра Пушкина , когда он оказался в какой-то степени затворником в Большом Болдино. Находясь в этом имении из-за повсеместного объявления о холерном карантине, Пушкин очень много трудился. Ко всему прочему, это время совпало с моментом, когда поэт активно готовился к бракосочетанию с Натальей Гончаровой.

В целом видно, что такое болдинская осень, и как она соотносится с творчеством Пушкина, но что было сделано в этот период? Во-первых, и это очень важно, Пушкин закончил работу над своим величайшим произведением "Евгений Онегин" . Кроме того, были завершены циклы: "Повести Белкина" и "Маленькие трагедии", а также Пушкин написал свою известную поэму "Домик в Коломне". В болдинскую осень появилось несколько десятков стихотворений и другая проза.

К какому периоду относится понятие "болдинская осень"? Болдинская осень, как творческий период Пушкина, была в 1830 году.

Что предшествовало болдинской осени?

Болдинская осень стала яркой в плане расцвета творчества Пушкина, но предшествовали ей невеселые события. Весной 1830 года Пушкин и Гончарова уже объявили о своей помолвке, хотя свадьбу приходилось то и дело откладывать. Одна из причин отсрочки состояла в том, что будущая теща Пушкина отказалась выдать дочь, не имея хорошего приданого. Другая причина явилась со стороны самого поэта - в августе 1830 года умер дядя Александра Сергеевича, и снова пришлось отложить бракосочетание.

В итоге 31 августа 1830 года Пушкин покинул Москву, отправившись в Болдино - там он должен был наследовать законное право на имение небольшой деревни Кистинёво, которая отошла ему как подарок вследствии брака его отца. Однако перед поездкой Пушкин успел крупно поссориться с матерью Гончаровой, и после ссоры он написал в письме, что Наталья отныне свободна. Болдинская осень - замечательная пора в жизни Пушкина, но предшествовали ей весьма неприятные события, как видно из вышесказанного.

Начало Болдинской осени

Болдинская осень началась с того, что 3 сентября 1830 года Пушкин прибыл в Болдино, намереваясь потратить около месяца, чтобы уладить дела. Поэт знал, что осенью он всегда особенно плодотворно трудился, поэтому были некоторые страхи потерять много времени на разные хлопоты по делу деревни Кистинёво.

Все пошло не так. В России объявили о вспышке холеры, был назначен карантин, поэтому Пушкин остался в Болдино вместо одного планируемого месяца на целых три, которые и стали называть болдинской осенью. Став невольным затворником этих обстоятельств, поэт получил возможность много поработать, к тому же пищу для размышлений ему дали события перд отъездом из Москвы.

Болдинская осень была не одна

Конечно, довольно условно можно сказать, что были и другие "болдинские осени". Просто Пушкин еще не раз приезжал в Болдино в последующие годы, и происходило это тоже по осени. Но в те периоды он писал уже не так много по сравнению с 1830 годом.

Например, в октябре 1833 года Пушкин жил в Болдино, написав такие произведения, как: "Медный всадник" , "История Пугачева", "Пиковая дама" , "Сказка о рыбаке и рыбке" и др. А через год Пушкин опять вернулся по осени в Болдино, правда, написав всего одну "Сказку о золотом петушке" .

Итак, теперь вы знаете, что такое "болдинская осень", что предшествовало ей и какие произведения были написаны в эту прекрасную пору русского поэта Александра Сергеевича Пушкина.

Безумных лет угасшее веселье Мне тяжело, как смутное похмелье. Но, как вино - печаль минувших дней В моей душе чем старе, тем сильней. Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море. Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать; И ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья: Порой опять гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь, И может быть - на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной. 8 сентября 1830

ПУТЕШЕСТВИЕ ОНЕГИНА

I Блажен, кто смолоду был молод, Блажен, кто вовремя созрел, Кто постепенно жизни холод С летами вытерпеть умел; Кто странным снам не предавался, Кто черни светской не чуждался, Кто в двадцать лет был франт иль хват, А в тридцать выгодно женат; Кто в пятьдесят освободился От частных и других долгов, Кто доброй славы и чинов Спокойно в очередь добился, О ком твердили целый век: N. N. прекрасный человек. II Блажен, кто понял голос строгой Необходимости земной, Кто в жизни шел большой дорогой, Большой дорогой столбовой, - Кто цель имел и к ней стремился, Кто знал, зачем он в свет явился И богу душу передал, Как откупщик иль генерал. "Мы рождены, - сказал Сенька, - Для пользы ближних и своей" - (Нельзя быть проще и ясней), Но тяжело, прожив полвека, В минувшем видеть только след Утраченных бесплодных лет... III Несносно думать, что напрасно Была нам молодость дана, Что изменяли ей всечасно, Что обманула нас она; Что наши лучшие желанья, Что наши свежие мечтанья Истлели быстрой чередой, Как листья осенью гнилой. Несносно видеть пред собой Одних обедов длинный ряд, Глядеть на жизнь, как на обряд, И вслед за чинною толпою Идти, не разделяя с ней Ни общих мнений, ни страстей. IV Предметом став суждений шумных, Несносно (согласитесь в том) Между людей благоразумных Прослыть притворным чудаком, Каким-то квакером, масоном, Иль доморощенным Байроном, Иль даже демоном моим. Онегин (вновь займуся им), Убив на поединке друга, Дожив без цели, без трудов До двадцати шести годов, Томясь в объятиях досуга Без службы, без жены, без дел, Быть чем-нибудь давно хотел. V Наскуча или слыть Мельмотом, Иль маской щеголять иной, Проснулся раз он патриотом Дождливой, скучною порой. Россия, господа, мгновенно Ему понравилась отменно, И решено. Уж он влюблен, Уж Русью только бредит он, Уж он Европу не навидит С ее политикой сухой, С ее развратной суетой. Онегин едет; он увидит Святую Русь: ее поля, Пустыни, грады и моря. VI Он собрался, и, слава богу, Июля третьего числа Коляска легкая в дорогу Его по почте понесла. Среди равнины полудикой Он видит Новгород-великой. Смирились площади - средь них Мятежный колокол утих, Не бродят тени великанов: Завоеватель скандинав, Законодатель Ярослав С четою грозных Иоаннов, И вкруг поникнувших церквей Кипит народ минувших дней. VII Тоска, тоска! спешит Евгений, Скорее далее: теперь Мелькают мельком, будто тени, Пред ним Валдай, Торжок и Тверь. Тут у привязчивых крестьянок Берет три связки он баранок, Здесь покупает туфли, там По гордым волжским берегам Он скачет сонный. Кони мчатся То по горам, то вдоль реки, Мелькают версты, ямщики Поют, и свищут, и бранятся, Пыль вьется. Вот Евгений мой В Москве проснулся на Тверской. VIII Москва Онегина встречает Своей спесивой суетой, Своими девами прельщает, Стерляжьей потчует ухой. В палате Английского клоба (Народных заседаний проба), Безмолвно в думу погружен, О кашах пренья слышит он. Замечен он. Об нем толкуют Разноречивая молва, Им занимается Москва Его шпионом именует, Слагает в честь его стихи И производит в женихи. IX Тоска, тоска! Он в Нижний хочет, В отчизну Минина. Пред ним Макарьев суетно хлопочет, Кипит обилием своим. Сюда жемчуг привез индеец, Поддельны вины европеец, Табун бракованных коней Пригнал заводчик из степей, Игрок привез свои колоды И горсть услужливых костей, Помещик - спелых дочарей, А дочки - прошлогодни моды. Всяк суетится, лжет за двух, И всюду меркантильный дух. X Тоска! Евгений ждет погоды, Уж Волга, рек, озер краса, Его зовет на пашны воды, Под полотняны паруса. Взманить охотника нетрудно: Наняв купеческое судно, Поплыл он быстро вниз реки. Надулась Волга; бурлаки, Опершись на багры стальные, Унывным голосом поют Про тот разбойничий приют, Про те разъезды удалые, Как Стенька Разин в старину Кровавил волжскую волну. XI Поют про тех гостей незваных, Что жгли да резали. Но вот Среди степей своих песчаных На берегу соленых вод Торговый Астрахань открылся. Онегин только углубился В воспоминанья прошлых дней, Как жар полуденных лучей И комаров нахальных тучи, Пища, жужжа со всех сторон, Его встречают, - и, взбешен, Каспийских вод брега сыпучи Он оставляет тот же час. Тоска! - он едет на Кавказ. XIII Он видит: Терек своенравный Крутые роет берега; Пред ним парит орел державный, Стоит олень, склонив рога; Верблюд лежит в тени утеса, В лугах несется конь черкеса, И вкруг качующих шатров Пасутся овцы калмыков, Вдали - кавказские громады: К ним путь открыт. Пробилась брань За их естественную грань, Чрез их опасные преграды; Брега Арагвы и Куры Узрели русские шатры. XII Уже пустыни сторож вечный, Стесненный холмами вокруг, Стоит Бешту остроконечный И зеленеющий Машук, Машук, податель струй целебных; Вокруг ручьев его волшебных Больных теснится целый рой; Кто жертва чести боевой, Кто емороя, кто Киприды; Страдалец мыслит жизни нить В волнах могущих укрепить, Кокетка злых годов обиды На дне оставить, а старик Помолодеть - хотя на миг. XIV Питая горьки размышленья, Среди печальной их семьи, Онегин взором сожаленья Глядит на чудные струи И мыслит, грустью отуманен: "Зачем я пулей в грудь не ранен, Зачем не хилый я старик, Как этот бедный откупщик? Зачем, как тульский заседатель, Я не лежу в параличе? Зачем не чувствую в плече Хоть ревматизма? - ах, создатель! - И я, как эти господа, Надежду мог бы знать тогда!... XV Блажен, кто стар! блажен, кто болен. Над кем лежит судьба рука! Но я здоров, я молод, волен, Чего мне ждать? тоска! тоска!..." Простите снежных гор вершины, И вы, кубанские равнины; Он едет к берегам иным, Он прибыл из Тамани в Крым. Воображенью край священный: С Атридом спорил там Пилад, Там закололся Митридат, И посреди прибрежных скал Свою Литву воспоминал. XVI Прекрасны вы, брега Тавриды, Когда вас видишь с корабля При свете утренней Киприды, Как вас впервой увидел я; Вы мне предстали в блеске брачном: Сияли груды ваших гор, Долин, деревьев, сел узор Разостлан был передо мною. А там, меж хижинок татар... Какой во мне проснулся жар! Какой волшебною тоскою Стеснялась пламенная грудь! Но, муза! прошлое забудь: XVII Какие б чувства не таились Тогда во мне - теперь их нет: Они прошли иль изменились... Мир вам, тревоги прошлых лет! В ту пору мне казались нужны Пустыни, волн края жемчужны, И моря шум, и груды скал, И гордой девы идеал, И безымянные страданья... Другие дни, другие сны; Смирились вы, моей весны Высокопарные мечтанья, И в поэтический бокал Воды я много подмешал. XVIII Иные нужны мне картины: Люблю песчаный косогор, Перед избушкой две рябины, Калитку, сломанный забор, На небе серенькие тучи, Перед гумном соломы кучи Да пруд под сенью ив густых, Раздолье уток молодых; Теперь мила мне балалайка Да пьяный топот трепака Перед порогом кабака. Мой идеал теперь - хозяйка, Мои желания - покой, Да щей горшок, да сам большой. XIX Порой дождливою намедни Я, завернув на скотный двор... Тьфу! прозаические бредни, Фламандской школы пестрый сор! Таков ли был я, расцветая? Скажи, фонтан Бахчисарая! Такие ль мысли мне на ум Навел твой бесконечный шум, Когда безмолвно пред тобою Зарему я воображал Средь пышных, опустелых зал... Спустя три года, вслед за мною, Скитаясь в той же стороне, Онегин вспомнил обо мне. XX Я жил тогда в Одессе пыльной... Там долго ясны небеса, Там хлопотливо торг обильный Свои подъемлет паруса; Там все Европой дышит, веет, Все блещет югом и пестреет Разнообразностью живой. Язык Италии златой Звучит по улице веселой, Где ходит гордый славянин, Француз, испанец, армянин, И грек, и молдаван тяжелый, И сын египетской земли, Корсар в отставке, Морали. XXI Одессу звучными стихами Наш друг Туманский описал, Но он пристрастными глазами В то время на нее взирал. Приехав, он прямым поэтом Пошел бродить с своим лорнетом Один над морем - и потом Очаравательным пером Сады одесские прославил. Все хорошо, но дело в том, Что степь нагая там кругом; Кой-где недавний труд заставил Младые ветви в знойный день Давать насильственную тень. XXII А где, бишь, мой рассказ несвязный? В Одессе пыльной, я сказал. Я б мог сказать: в Одессе грязной - И тут бы право не солгал. В году недель пять-шесть Одесса, По воле бурного Завеса, Потоплена, запружена, В густой грязи погружена. Все домы на аршин загрязнут, Лишь на ходулях пешеход По улице дерзает вброд; Кареты, люди тонут, вязнут, И в дорожках вол, рога склоня, Сменяет хилого коня. XXIII Но уж дробит каменья молот, И скоро звонкой мостовой Покроется спасенный город, Как будто кованой броней. Однако в сей Одессе влажной Еще есть недостаток важный; Чего б вы думали? - воды. Потребны тяжкие труды... Что ж? это небольшое горе, Особенно, когда вино Без пошлины привезено. Но солнце южное, но море... Чего ж нам более, друзья? Благословенные края! XXIV Бывало, пушка зоревая Лишь только грянет с корабля, С крутого берега сбегая, Уж к морю отправляюсь я. Потом за трубкой расскаленной, Волной соленой оживленной, Как мусульман в своем раю, С восточной гущей кофе пью. Иду гулять. Уж благосклонный Открыт Casino; чашек звон там раздается; на балкон Маркер выходит полусонный С метлой в руках, и у крыльца Уже сошлися два купца. XXV Глядишь - и площадь запестрела. Все оживилось; здесь и там Бегут за делом и без дела, Однако больше по делам. Дитя расчета и отваги, Идет купец взглянуть на флаги, Проведать, шлют ли небеса Ему знакомы паруса. Какие новые товары Вступили нынче в карантин? Пришли ли бочки жданных вин? И что чума? и где пожары? И нет ли голода, войны, Или подобной новизны? XXVI Но мы, ребята без печали, Среди заботливых купцов, Мы только устриц ожидали От цареградских берегов. Что устрицы? пришли! О радость Глотать из раковин морских Затворниц жирных и живых, Слегка обрызнутых лимоном. Шум, споры - легкое вино Из погребов принесено На стол услужливым Отоном; Часы летят, а грозный счет Меж тем невидимо растет. XXVII Но уж темнеет вечер синий, Пора нам в оперу скорей; Там упоительный Россини, Европы баловень - Орфей. Не внемля критике суровой, Он вечно тот же, вечно новый, Он звуки льет - они кипят, Они текут, они горят, Как поцелуи молодые, Все в неге, в пламени любви, Как зашипевшего Аи Струя и брызги золотые... Но, господа, позволено ль С вином равнять do - re - mi - sol? XXVIII А только ль там очарований? А разыскательный лорнет? А закулисные свиданья? А
prima dona? а балет? А ложа, где красой, блистая, Негоцианка молодая, Самолюбива и томна, Толпой рабов окружена? Она и внемлет и не внемлет И каватине, и мольбам, И шутке с лестью пополам... А муж в углу за нею дремлет, Впросонках фора закричит, Зевнет - и снова захрапит. XXIX Финал гремит; пустеет зала; Шумя, торопится разъезд; Толпа на площадь побежала При блеске фонарей и звезд, Сыны Авзонии счастливой Слегка поют мотив игривый, Его невольно затвердив, А мы ревем речитатив. Но поздно. Тихо спит Одесса; И бездыханна и тепла Немая ночь. Луна взошла, Прозрачно-легкая завеса Объеилет небо. Все молчит; Лишь море черное шумит... XXX Итак, я жил тогда в Одессе Средь новоизбранных друзей, Забыв о сумрачном повесе, Герое повести моей. Онегин никогда со мною Не хвастал дружбой почтовою, А я, счастливый человек, Не переписывался ввек Ни с кем. Каким же изумленьем, Судите, был я поражен, Когда ко мне явился он Неприглашенным привиденьем, Как громко ахнули друзья И как обрадовался я! XXXI Святая дружба! глас натуры!!. Взглянув друг на друга потом, Как Цицероновы Авгуры Мы рассмеялися тишком... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XXXII Недолго вместе мы бродили По берегам эвксинских вод. Судьбы нас снова разлучили И нам назначили поход. Онегин очень охлажденный И тем, что видел, насыщенный, Пустился к невским берегам. А я от милых южных дам, От жирных устриц черноморских, Рт оперы, от темных лож И, слава богу, от вельмож Уехал в тень лесов Тригорских, В далекий северный уезд; И был печален мой приезд. XXXIII О, где б судьба ни назначала Мне безымянный уголок, Где б ни был я, куда б ни мчала Она смиренный мой челнок, Где поздний мир мне б ни сулила, Где б ни ждала меня могила, Везде, везде в душе моей Благословлю моих друзей. Нет, нет! нигде не позабуду Их милых, ласковых речей; Вдали, один, среди людей Воображать я вечно буду Вас, тени пребережных ив, Вас, мир и сон тригорских нив. XXXIV И берег Сороти отлогий, И полосатые холмы, И в роще скрытые дороги, И дом, где пировали мы - Приют, сияньем муз одетый, Младым Языковым воспетый, Когда из капища наук Являлся он в наш сельский круг И нимфу Сороти прославил, И огласил поля кругом Очаровательным стихом; Но там и я свой след оставил, Там, ветру в дар, на темну ель Повесил звонкую свирель. 15-18 сентября

ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН.ПЕСНЬ IX

Fare thee well, and if for ever Still for ever fare thee well. Byron I В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Елисея, А Цицерона проклинал, В те дни, как я поэме редкой Не предпочел бы мячик меткой, Считал схоластику за вздор И прыгал в сад через забор, Когда порой бывал прилежен, Порой ленив, порой упрям, Порой лукав, пороб прям, Порой смирен, порой мятежен, Порой печален, молчалив, Порой сердечно говорлив, II Когда в забвеньи перед классом Порой терял я взор и слух, И говорить старался басом, И стриг над губой первый пух, В те дни... в те дни, когда впервые Заметил я черты живые Прелестной девы, и любовь Младую взволновала кровь, И я, тоскуя безнадежно, Томясь обманом пылких снов, Везде искал ее следов, Об ней задумывался нежно, Весь день минутной встречи ждал И счастье тайных мук узнал, III В те дни - во мгле дубравных сводов Близ вод, текущих в тишине, В углах лицейских переходов Являться Муза стала мне. Моя студенческая келья, Доселе чуждая веселья, Вдруг озарилась - Муза в ней; Открыла пир своих затей; Простите, хладные Науки! Простите, игры первых лет! Я изменился, я поэт, В душе моей едины звуки Переливаются живут, В размеры сладкие бегут. IV Везде со мной, неутомима, Мне Муза пела, пела вновь (Amorem canat aetas prima) Все про любовь да про любовь. Я вторил ей - младые други, В освобожденные досуги, Любили слушать голос мой - Они, пристрасною душой Ревнуя к братскому союзу, Мне первый поднесли венец, Чтоб им украсил их певец Свою застенчивую Музу. О торжество невинных дней! Твой сладок сон душе моей. V И свет ее с улыбкой встретил, Успех нас первый окрылил, Старик Державин нас заметил И, в гроб сходя, благословил, И Дмитрев не был наш хулитель И быта русского хранитель, Скрижаль оставя, нам внимал И Музу робкую ласкал - И ты, глубоко вдохновенный Всего прекрасного певец, Ты, идол девственных сердец, Не ты ль, пристрастьем увлеченный, Не ты ль мне руку подавал И к славе чистой призывал. VI А я, в закон себе вменяя Страстей мгновенный произвол, Толпы восторги разделяя, Я Музу пылкую привел На игры юношей разгульных, Грозы дозоров караульных. И им в безумные пиры Она несла свои дары - И как Вакханочка бесилась, Кричала, пела меж гостей, И молодежь минувших дней За нею буйно волочилась - И я гордился меж гостей Шалуньей ветреной моей - VII Но Рок мне бросил взоры гнева И вдаль занес. - Она за мной. Как часто ласковая дева Мне услаждала час ночной Волшебством долгого рассказа, Как часто по степям Кавказа Она Ленорой, при луне, Со мной скакала на коне! Как часто на брегах Тавриды Она меня во мгле ночной Водила слушать шум морской, Призывный шепот Нереиды, Глубокой, вечный хор валов, Хвалебный гимн красе миров. VIII И, позабыв столицы дальной И блеск и шумные пиры, В степях Молдавии печальной Она смиренные шатры Племен бродящих посещала, И между ними одичала, И позабыла речь богов Для странных, новых языков, Для пенья степи ей любезной... Но дунул ветер, грянул гром - И Муза мне в саду моем Явилась барышней уездной, С печальной думою в очах, С французской книжкою в руках. IX И ныне Музу я впервые На светский раут привожу; На прелести ее степные С ревнивой робостью гляжу. Передо мною меж фраков модных, Меж тихих дев, меж дам холодных Она мелькает и скользит, Вот села тихо и глядит, Любуясь шумной теснотою, Волшебством платьев и речей, Явленьем медленным гостей Перед хозяйкой молодою, И черной рамою мужчин Вкруг дам как около картин. X Кто там меж ними в отдаленьи Как нечто лишнее стоит, Ни с кем он, мнится, не в сношеньи, Почти ни с кем не говорит. Меж молодых Аристократов, В кругу налетных дипломатов Везде он кажется чужим, Они мелькают перед ним, Как ряд привычных привидений. Что, сплин иль страждущая спесь В его лице? Зачем он здесь? Кто он таков? Ужель Евгений? Ужели он? Так точно он. - Давно ли к нам он занесен? XI Все тот же ль он, иль усмирился? Иль корчит также чудака? Скажите, чем он возвратился? Что нам представит он пока? Чем в свете явится? Мельмотом, Космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой, Иль маской щегольнет иной, Иль просто будет добрый малой, Как вы да я, как целый свет? По крайней мере мой совет: Отстать от шалости бывалой, Морочил он довольно свет... - А вам знаком Евгений? - Нет.- XII Но вот толпа заколебалась, По зале шепот пробежал... К хозяйке дама приближалась, За нею важный генерал. Она была нетороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора беглого для всех, Без притязаний на успех, Без подражательных ужимок, Без этих маленьких затей... Все тихо, просто было в ней, Она казалась верный снимок Du comme il faut (Шишков, прости: Не знаю, как перевести.) XIII К ней дамы подвигались ближе; Старушки улыбались ей; Мужчины кланялися ниже, Ловили взор ее очей, Девицы проходили тише Пред ней по зале - и всех выше И нос и плечи подымал Вошедший с нею генерал. Ее нельзя было прекрасной Назвать, но с головы до ног Никто бы в ней найти не мог Того, что модой самовластной В избранном лондонском кругу Зовется vulgar (не смогу!... XIV Люблю я очень это слово, Но не берусь перевести, Оно у нас покаместь ново, И вряд ли быть ему в чести. Оно годится в эпиграмме...) Но возвращаюсь к нашей даме. Беспечной прелестью мила, Она сиела у стола С надменной Ниной Волховскою, Сей Клеопатрою Невы; И верно б согласились вы, Что Нина мраморной красою Затмить соседку не могла, Как ни блистательна была. XV Ужель она? шептал Евгений: Ужель она?.. а точно.. нет... Как! из глуши пустых селений... И неотвязчивый лорнет Он обращает поминутно На ту, чей вид напомнил смутно Ему забытые черты. "Скажи мне, князь, не знаешь ты, Кто там в малиновом берете С послом испанским говорит?" Князь на Онегина глядит. - Ага! давно ж ты не был в свете. Она, мой друг, жена моя. Постой, тебя представлю я. XVI "Женат! Но как не знал я ране! Давно ли?" - Ололо двух лет.- "На ком?" - На Лариной.- "Татьяне!" - Знакомы вы? - "Я им сосед". - Пойдем же.- Князь к жене подходит И к ней Онегина приводит, Родню и друга своего. Она взглянула на него... Но что б ей душу не смутило, Как сильно ни была б она Удивлена, поражена, Но ей ничто не изменило: В ней сохранился тот же тон, Был так же тих ее поклон. XVII Она не то чтоб содрогнулась Иль стала вдруг бледна, красна... У ней и бровь не шевельнулась; Не сжала даже губ она. Хоть он глядел нельзя прилежней, Но и следов Татьяны прежней Не мог Онегин обрести. С ней речь хотел он завести И - и не мог. Она спросила, Давно ль он здесь, откуда он И не из их ли уж сторон? Потом к супругу обратила Усталый взгляд и вышла вон... И недвижим остался он. XVIII Ужель та бедная Татьяна, Которой он наедине, В начале нашего романа, В глухой, далекой стороне, В благом пылу нравоученья Читал когда-то наставленья, Та, от которой он хранит Письмо, где сердце говорит, Где все наруже, все на воле, Та девочка... иль это сон?.. Та девочка, которой он Пренебрегал в смиренной доле, Ужели с ним сейчас была Так равнодушна, так смела? XIX Как изменилася Татьяна! Как твердо в роль свою вошла? Как утеснительного сана Приемы скоро приняла! Кто б смел искать девчонки нежной В сей величавой, в сей небрежной Законодательнице зал? И он ей сердце волновал! Об нем она в молчаньи ночи, Пока Морфей не прилетит, Бывало, девственно грустит, К луне подъемлет томны очи, Мечтая с ним когда-нибудь Свершить веселый жизни путь! XX Он оставляет раут тесный, Домой задумчив едет он; Мечтой то грустной, то прелестной Его встревожен поздний сон. Проснулся он; ему приносят Письмо: князь N покорно просит Его на вечер. "Боже! К ней!... О, будет, будет!" и скорей Марает он ответ учтивый. Что с ним? в каком он странном сне! Что шевельнулось в глубине Души холодной и ленивой? Досада? суетность? иль вновь Забота юности - любовь? XXI Любви все возрасты покорны; Но юным, девственным сердцам Ее порывы благотворны, Как бури вешние полям: В дожде страстей душа свежеет, И обновляется, и зреет - И жизнь могущая дает И пышный цвет и сладкий плод. Но в возраст поздний и бесплодный, На повороте наших лет, Печален их глубокий след: Так бури осени холодной В болото обращают луг И обножают лес вокруг. XXII Онегин вновь часы считает И ждет он снова дню конца. Но десять бьет; он выезжает, Он прилетел, он у крыльца, Он с трепетом к княгине входит; Хозяйку он одну находит, И вместе несколько минут Они сидят. Слова нейдут Из уст Онегина. Угрюмый, Неловкий, он едва, едва Ей отвечает. Голова Его полна другою думой - На Таню смотрит он. Она Сидит небрежна и вольна. XXIII Приходит муж. Он прерывает Сей неприятный tete-a-tete: Онегин с ним припоминает Друзей, красавиц прежних лет. Они смеются. Входят гости. Вот легкой солью светской злости Стал оживляться разговор; Перед хозяйкой острый вздор Блистал без глупого жиманства, И прерывал его меж тем Разумный толк о том, о сем, Без пошлых истин, без педантства И не пугал ничьих ушей Живою странностью своей. XXIV Тут был отборный цвет столицы, И гордой моды образцы, Везде встречаемые лица, Необходимые глупцы; Тут были дамы пожилые В цветах и токах, с виду злые; И важных несколько девиц, Не улыбающихся лиц; Тут был поэт, не говоривший Ни о себе, ни о врагах; Тут был в почтенных сединах Старик, по-старому шутливый: Отменно тонко и умно, Что нынче несколько смешно. XXV И та, которой улыбалась Расцветшей жизни благодать, И та, которая сбиралась Уж общим мненьем управлять, И представительница света, И та чья скромная планета Должна была когда-нибудь Смиренным счастием блеснуть, И та, которой сердце тайно, Нося безумной страсти казнь, Питало ревность и боязнь - Соединенные случайно, Друг дружке чуждые душой, Сидели тут одна с другой. XXVI В гостиной истинно дворянской Чуждались щегольства речей И щекотливости мещанской Журнальных чопорных судей, И новичка-провинциала Хозяйка спесью не смущала, Равно для всех она была Непринужденна и мила, Лишь путешественник залетный, Блестящий Лондонский нахал Полу-улыбку возбуждал Своей осанкою заботной - И быстро обмененный взор Ему был общий приговор. И в зале яркой и богатой, Когда в умолкший, тесный круг, Подобна лилии крылатой Колеблясь, входит Лалла-Рук, И над поникшею толпою Сияет царственной главою, И тихо вьется и скользит Звезда-Харита меж Харит, И взор смешенных поколений Стремится, ревностью горя, То на нее, то на царя,- Для них без глаз один Евгений; Одной Татьяной поражен, Одну Татьяну видит он. XXVI Онегин скрылся. Вечер целный Он ею занят был одной - Не этой девочкой несмелой, Смиренной, бедной и простой, Но этой милою княгиней, Но неприступною богиней Роскошных берегов Невы... О люди! все похожи вы На прародительницу Эву: Что вам дано, то не влечет; Вас непрестанно змий зовет Туда, к погибельному древу; Заветный плод вам подавай, Не то, глядишь, вам рай не рай. XXVII Проходят дни, летят недели, Онегин мыслит об одном: Другой себе не знает цели, Чтоб только явно иль тайком Где б ни было княгиню встретить, Чтобы в лице ее заметить Хоть озабоченность иль гнев, Свой дикий нрав преодолев, Везде на вечере, на бале, В театре, у художниц мод, На берегах замерзлых вод На улице, в передней, в зале За ней он гонится, как тень; Куда его девалась лень. Сомненья нет: увы! Евгений В Татьяну как дитя влюблен; В тоске любовных помышлений И день и ночь проводит он. Ума не внемля строгим пеням, К ее крыльцу, стеклянным сеням Он подъезжает каждый день; За ней он гонится как тень; Он счастлив, если ей накинет Пушистый соболь на плечо, Или коснется горячо Ее руки, или раздвинет Пред нею тесный полк ливрей, Или платок подымет ей. XXVIII Она его не замечает, Как он ни бейся, хоть умри. Свободно дома принимает, В гостях с ним молвит слова три, Порою лишь поклоном встретит, Порой и вовсе не заметит: Кокетства в ней ни капли нет - Его не терпит высший свет. Худеть Евгений начинает: Ей иль не видно, иль не жаль; Онегин сохнет и едва ль Уж не чахоткою страдает. Он обращается к врачам, Те хором шлют его к водам. XXIX А он не едет; он заране Писать ко прадедам готов О скорой встрече; а Татьяне И горя нет (их пол таков). Наш друг упрям, отстать не хочет, Еще надеется, хлопочет; Любовник хилый и больной, Княгине слабою рукой Он пишет страстное посланье. Хоть толку мало не вотще Он в письмах видел вообще; Но, знать, сердечное страданье Уже пришло ему не в мочь. Он ждет ответа день и ночь. XXX Напрасно! Он ей вновь посланье: Второму, третьему письму Ответа нет. Вот он в собранье Тащится. Лишь вошел ему Она навстречу. Как сурова! Как недоступна! с ним ни слова: О! Как теперь окружена Крещенским холодом она! Как удержать негодованье Уста дрожащие хотят! Вперил Онегин зоркий взгляд: Где, где смятенье, состраданье? Где пятна слез?.. Их нет, их нет! На сем лице лишь гнева след... XXXI Иль, может быть, боязни тайной, Чтоб муж иль свет не угадал Проказы, слабости случайной... Того, что мой Онегин знал. Надежды нет! Он уезжает, Свое безумство проклинает - И, в нем глубоко погружен, От света вновь отрекся он. И в молчаливом кабинете Ему припомнилась пора, Когда жестокая хандра За ним гналася в шумном свете, Поймала, за ворот взяла И в темный угол заперла. XXXII Стал вновь читать он без разбора. Прочел он Гердера, Руссо, Манзони, Гиббона, Шамфора, Madame de Stael, Токвиль, Тиссо, Прочел скептического Беля, Прочел идильи Фонтенеля, Прочел из наших кой-кого, Не отвергая ничего: И альманахи, и журналы, Где поученье нам твердят, Где нынче так меня бранят, А где, бывало, мадригалы Себе встречал я иногда: E sempre bene, господа. XXXIII И что ж? Глаза его читали, Но мысли были далеко; Мечты, желания, печали В душе теснились глубоко. Он меж печатными строками Читал духовными очами Другие строки. В них-то он Был магнетически влюблен. То были тайные преданья Сердечной, темной старины, Или толкованные сны, Или глухие предсказанья, Вечерней сказки вздор живой, Иль письма девы молодой. XXXIV Он так привык теряться в этом, Что чуть с ума не своротил, Или не сделался поэтом. Признаться: то-то б одолжил! А точно: силой магнетизма Стихов российских механизма Едва в то время не постиг Мой беспонятный ученик. Как походил он на поэта, Когда в углу сидел один, И перед ним пылал камин, И он мурлыкал: Benedetta Иль Idol mio и ронял В огонь то туфлю, то журнал. XXXV Дни мчатся - в воздухе нагретом Уж разрешается Зима; И он не сделался поэтом, Не умер, не сошел с ума. Весна живит его: впервые Свои покои запертые, Где зимовал он как сурок, Двойные окна, камелек Он ясным утром оставляет, Несется вдоль Невы в санях. На синих, иссеченных льдах Играет солнце. Тихо тает По улицам разрытый снег. Куда по нем свой быстрый бег XXXVI Стремит Онегин? Вы заране Уж угадали; точно так: Поимчался к ней, к своей Татьяне Мой неисправленный чудак. Идет на мертвеца похожий. Нет ни одной души в прихожей. Он в залу; дальше: никого. Дверь отворил он. Что ж его С такою силой поражает? Княгиня в комнате одна Сидит, не убрана, бледна, Письмо какое-то читает, Сидит и слезы льет рекой, К плечу склонившись головой! XXXVII О кто б немых ее страданий В сей быстрый миг не прочитал! Кто бедной Тани, прежней Тани Теперь в княгине б не узнал! В тоске безумных сожалений К ее ногам упал Евгений; Она вздрогнула и молчит; И на Онегина глядит Без удивления, без гнева... Его больной, угасший взор, Молящий вид, немой укор Ей внятны вновь - простая дева, С мечтами, с сердцем прежних дней, Опять, опять воскресла в ней!.. XXXVIII Она его не подымает И, не сводя с него очей, От жадных уст не отымает Бесчувственной руки своей... О чем теперь ее мечтанье? Проходит долгое молчанье, И тихо наконец она: "Довольно; встаньте. Я должна Вам объясниться откровенно. Онегин, помните ль тот час, Когда в саду, в аллее нас Судьба свела, и так степенно Вы стали рассуждать, а я... Сегодня очередь моя. XXXIX Не правда? ль я тогда моложе, Я лучше, кажется, была, И я любила вас; и что же? Что в сердце в вашем я нашла? Какой ответ? одну суровость. Одно презренье. Вам не новость Была смиренная любовь? И нынче, верьте, стынет кровь, Как только вспомню взгляд холодный И эту проповедь... Но вас Я не виню: в тот страшный час Вы поступили благородно, Вы были правы предо мной: Я благодарна всей душой... XL Я вам - не правда ли? в пустыне Вдали от суетной Молвы, Тогда не нравилась... Что ж ныне Меня преследуете вы? Зачем у вас я на примете? Не потому ль, что в высшем свете Теперь являться я должна; Что я богата и знатна, Что муж в сраженьях изувечен, Что нас за то ласкает двор? Не потому ль, что мой позор Теперь бы всеми был замечен, И мог бы в обществе пренесть Вам соблазнительную честь? XLI Я плачу... Если бедной Тани, Онегин, не забыли вы, То знайте ж: строгость вашей брани, Тогдашний холод ваш - Увы Я предпочла б обидной страсти, Вспылавший вдруг по вашей власти И этим письмам и слезам. К моим младенческим годам Тогда имели вы хоть жалость, Хоть уважение к летам... А нынче! - что к моим ногам Вас привело? какая малость! Подите... полно - Я молчу - Я вас и видеть не хочу! XLII А мне, Онегин, пышность эта, Постылой жизни мишура, Мои успехи в вихре света, Мой модный дом и вечера, Что в них? Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада, Весь этот блеск, и шум, и чад За полку книг и дикий сад, За наше прежнее жилище, За те места, где в первый раз, Онегин, я узнала вас, И за смиренное кладбище, Где нынче крест и тень ветвей Над бедной нянею моей... XLIII Там счастье было так возможно, Так близко!... Но судьба моя Теперь не та. Неосторожно, Быть может, поступила я: Меня с слезами заклинаний Молила мать; для бедной Тани Все были жребии равны... Я вышла замуж. Вы должны, Я вас прошу, меня оставить; Я знаю: в вашем сердце есть И гордость, и прямая честь. Я вас люблю (к чему лукавить), Но я другому отдана; И буду век ему верна". Она ушла. Стоит Евгений, Как будто громом поражен. В какую бурю ощущений Теперь он сердцем погружен! Но шпор... незапный звон раздался, И муж Татьянин показался, И здесь героя моего, В минуту, злую для него, Читатель мы теперь оставим, Надолго... навсегда. За ним Довольно мы путем одним Бродили по свету. Поздравим Друг друга с берегом. Ура! Давно б (не правда ли?) пора! Кто б ни был ты, прости, читатель, Друг, недруг ли, хочу с тобой Расстаться мирно как приятель, Прости! чего бы ты со мной Здесь не искал в строфах небрежных, Забвенья ли забот мятежных, Отдохновенья ль от труда, Картин ли, шутки ль иногда, Иль грамматических ошибок, Дай бог, чтобы со мною ты Для наслажденья, для мечты, Для сердца, для журнальных сшибок Хотя б крупицу мог найти. Засим, читатель мой, прости! L И ты прости, мой спутник верный, И ты, мой милый Идеал, И ты, живой и постоянный, Хоть слабый Труд. Я с вами знал Все, что завидно для поэта: Забвенье жизни в бурях света, Привет любви, хвалу друзей. Промчалось много, много дней С тех пор, как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явилися впервые мне - И план свободного романа Я сквозь магический кристалл Еще не ясно различал. А те, которым в дружной встрече Я строфы первые читал... Иных уж нет, а те далече, Как Сади некогда сказал. Без них Онегин дорисован. А те, с которых образован Татьяны милый Идеал... О много, много Рок умчал! Блажен, кто праздник Жизни рано Оставил, не допив до дна Бокалов яркого вина, Кто не дочел Ее романа, Кто вдруг умел расстаться с ним, Как я с Онегиным моим. 21-25 сентября 1830

ТРУД

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный, Плату приявший свою, чуждый работе другой? Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, Друга Авроры златой, друга пенатов святых? 26 сентября 1830

ОТВЕТ АНОНИМУ

О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье Приветствует мое к блаженству возрожденье, Чья скрытая рука мне крепко руку жмет, Указывает путь и посох подает; О кто бы ни был ты: старик ли вдохновенный, Иль юности моей товарищ отдаленный, Иль отрок, музами таинственно храним, Иль пола кроткого стыдливый херувим, - Благодарю тебя душою умиленной. Вниманья слабого предмет уединенный, К доброжелательству досель я не привык - И странен мне его приветливый язык. Смешон, участия кто требует у света! Холодная толпа взирает на поэта, Как на заезжего фигляра: если он Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон, И выстраданный стих, пронзительно-унылый, Ударит по сердцам с неведомою силой, - Она в ладони бьет и хвалит, иль порой Неблагосклонною кивает головой. Постигнет ли певца незапное волненье, Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, - "Тем лучше, - говорят любители искусств, - Тем лучше! наберет он новых дум и чувств И нам их передаст". Но счастие поэта Меж ими не найдет сердечного привета, Когда боязненно безмолствует оно... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. 26 сентября 1830

ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ СТАТУЯ

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печально сидит, праздный держа черепок. Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит. 1 октября 1830

К ПЕРЕВОДУ "ИЛИАДЫ"

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера. Боком одним с образцом схож и его перевод. 1 октября 1830

* * *

Глухой глухого звал к суду судьи глухого, Глухой кричал: "Моя им сведена корова!" - "Помилуй,- возопил глухой тому в ответ, - Сей пустошью владел еще покойный дед". Судья решил: "Чтоб не было разврата, Жените молодца, хоть девка виновата". 2 октября 1830

ДОРОЖНЫЕ ЖАЛОБЫ

Долго ль мне гулять на свете То в коляске, то верхом, То в кибитке, то в карете, То в телеге, то пешком? Не в наследственной берлоге, Не средь отческих могил, На большой мне, знать, дороге Умереть господь судил, На каменьях под копытом, На горе под колесом, Иль во рву, водой размытом, Под разобранным мостом. Иль чума меня подцепит, Иль мороз окостенит, Иль мне в лоб шлагбаум влепит Непроворный инвалид. Иль в лесу под нож злодею Попадуся в стороне, Иль со скуки околею Где-нибудь в карантине. Долго ль мне в тоске голодной Пост невольный соблюдать И телятиной холодной Трюфли Яра поминать? То ли дело быть на месте, По Мясницкой разъезжать, О деревне, о невесте На досуге помышлять! То ли дело рюмка рома, Ночью сон, поутру чай; То ли дело, братцы, дома!.. Ну, пошел же, погоняй!.. 4 октября 1830

ПРОЩАНИЕ

В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать. Бегут, меняясь, наши лета, Меняя все, меняя нас, Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас. Прими же, дальная подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга, Как друг, обнявший молча друга Пред заточением его. 5 октября 1830